13 октября 1944 г. Красная Армия вошла в Ригу, а 22 октября завершилась Рижская операция, в результате которой Рига и большая часть Латвии были полностью очищены от немецко-фашистских войск.
Новая власть сразу же начала наводить свои порядки. Может быть, у кого-то и были надежды на то, что победители проявят сдержанность и взвешенность по отношению к освобождённому населению и не повторят довоенных репрессивных мер. Однако довольно быстро наступила жестокая реальность. Не в последнюю очередь столкнулись с ней представители духовенства, причём всех конфессий, но главный удар пришелся на католических клириков. Причина этого лежала на поверхности. Духовный центр католичества находился далеко за границей, в Ватикане. Защищать свою идеологию Советская власть умела, только жестоко борясь с другими идеологическими проявлениями – религиозными и мирскими, причём только одним способом – уничтожая их представителей. Если сделать это было невозможно (как, например, с православием), советское руководство стремилось оказывать давление на руководство духовное (например, на московского патриарха). Но в случае католической церкви это было крайне затруднительно. Поэтому борьба с католичеством была более жёсткой, чем борьба с другими конфессиями. Прочувствовал это на себе и прелат Альфонс Пастор.
Первый арест
Прошло чуть больше двух с половиной месяцев со времени изгнания немецкой армии, как были арестованы четыре католических священника, в том числе и А. Пастор. Его арестовали 10 января 1945 г. Одновременно был арестован настоятель Рижского кафедрального собора Св. Екаба канцлер курии Генрих Тропс. В 30-е годы он был активным деятелем партии христианских крестьян и католиков, а позже (с июля 1937 г. по июль 1940 г.) – издателем и редактором газеты ″Латголас Вордс″. Думаю, именно эта деятельность стала формальным поводом для ареста обоих священников.
Дело в том, что сразу после присоединения Латвии к Советскому союзу в 1940 году большевистская власть объявила партию христианских крестьян фашистской, несмотря на то, что эта партия была ликвидирована за пять лет до прихода немецко-фашистских войск; да и перестала существовать она в результате "фашистского" (по терминологии большевиков) переворота К. Ульманиса. Тем не менее, такой ярлык был наклеен, а в то время это было самым тяжёлым обвинением. Арестованный 11 июня 1941 г. (и расстрелянный 16 марта 1942 г.) Антон Ранцан, постоянный член ЦК этой партии с 1925 г., обвинялся, в частности, в том, что "состоял членом фашистской партии ″Латгальских христианских крестьян″, которая вела борьбу с коммунизмом" и "как активный член данной партии … являлся депутатом латвийского сейма".
Я считаю, что повод для ареста А. Пастора и Г. Тропса был формальным потому, что в действительности их арестовали, скорее всего, за то, что они были активными сторонниками митрополита А. Спринговича, на которого советские власти хотели оказывать давление. Власти, конечно, могли арестовать самого архипастыря и судить его; и рука их не дрогнула бы (как это было во время показательного суда в марте 1923 г. над архиепископом И. Цепляком и другими католическими священниками). Но руководители Совета по делам религиозных культов, видимо, посчитали целесообразным действовать более изощрённым способом – арестовывать близких митрополиту людей и, тем самым, оказывать на него давление, добиваясь своих целей. Также надо учесть, что А. Спрингович был единственным католическим митрополитом на территории Советского Союза.
Конечно, А. Спрингович сразу же начал хлопотать об освобождении своих священников. Он обращался во всевозможные инстанции: 13 января – в Совнарком Латвийской ССР, позже – к народному комиссару КГБ Меркулову. В частности, в письме, направленном в ЦК Компартии Латвии 13 февраля, митрополит убеждал руководство Республики в том, что "прелат Альфонс Пастор с 15 мая 1934 г. абсолютно никогда не вмешивался в политику. Он работал в моей курии…, и вне курии не участвовал ни в каких предприятиях. Во время немецкой оккупации никакой связи с немцами не поддерживал…". А. Спрингович готов был взять на себя полную ответственность за прелата и очень просил освободить его от ареста.
Думать, что прелат был арестован именно из-за близких отношений с митрополитом (и для давления на него), заставляет тон допросов сотрудниками госбезопасности – он был вполне доброжелательным. Да и сами вопросы были таковы, что ответы на них следователь, капитан госбезопасности Сметанин, похоже, знал заранее. На первом допросе (10 января) он попросил А. Пастора рассказать биографию, уточнил, был ли он рядовым членом партии. На следующем допросе (15 января) капитан попросил рассказать о целях и задачах партии христианских крестьян, работала ли партия нелегально после 1934 г. и участвовала ли в выборах в народный сейм в 1940 г.; каким образом прелат вошёл в Сейм. Вряд ли стоит сомневаться в том, что большей частью информации следствие уже владело как из своих специфических, так и из открытых источников. На вопрос о том, кто конкретно входил в состав ЦК партии христианских крестьян, Альфонс Пастор перечислил ряд персон, из которых одни выехали за границу (епископ Язеп Ранцан, Бенедикт Чеверс), а другие были уже арестованы и расстреляны (Антон Ранцан, Антон Велкме). В конце концов, после почти двух месяцев ареста (а формально – задержания) прелат был освобождён 7 марта без предъявления обвинения. Ему даже не пришлось подписывать сомнительные "бумаги", которые подсунули Генриху Тропсу.
Говоря о заступничестве митрополита А. Спринговича за своих священников, Уполномоченный совета по делам религий в Латвийской ССР Валдис Шешкен в письме Председателю совета по делам религий И.В. Полянскому, в частности, писал: "Спрингович по-прежнему болезненно переживает арест Пасторса. Из его слов следует, что было бы лучше, если бы вместо Пасторса арестовали его самого. Я считаю, что нам было бы гораздо выгоднее, если бы Пасторс оказался на свободе, так как это бы снизило напряжение в курии. Сам Пасторс, как личность, ничего не значит. Я с ним говорил два раза и не считаю, что он представляет собой нечто особенное. Однако его освобождение могло бы привести Спринговича в форму". Следует отметить, что всего через 6 лет отношение к личности прелата изменилось настолько, что его объявили "особо опасным государственным преступником".
После освобождения Альфонса Пастора митрополит посчитал себя обязанным пойти на некоторые уступки Советской власти. Сам прелат говорил мне, что А. Спринговичу намекали (во время ареста А. Пастора) на необходимость подписать обращение к "лесным братьям" – сложить оружие и сдаться властям. Действительно, такое обращение митрополит разослал по приходам 20 марта 1945 г. Однако он не просто подписал предложенный ему текст, а сам составил обращение и приписал примечание: "С оглашением этого циркуляра подождите до момента, пока местные органы безопасности в волостях и у церквей не вывесят сообщения о прощении вины дезертиров". Гарантии безопасности были даны, и аресты "братьев" не последовали. Таким образом, авторитет А. Спринговича не пострадал. Однако через несколько лет были репрессированы не только "лесные братья", но и те, кто им помогал и даже родственники и тех и других.
В фундаментальном труде по истории католической церкви Латвии епископ Янис Цакул приводит и другие требования властей к митрополиту (о которых прелат мне не рассказывал). В частности, А. Спрингович был вынужден подписать циркуляр о пожертвованиях в церквях в пользу детей и сирот раненых и погибших солдат Красной армии. Циркуляр был оформлен 28 февраля, когда А. Пастор был ещё под арестом. Кроме этого, митрополит должен был написать статью для иностранной прессы об отношении немцев к католической Церкви и духовенству и о зверствах немцев в Латвии. А. Спрингович пообещал сделать и это, но перепоручил статью генеральному викарию Станиславу Вайкулю.
В 1944 г. вместе с немецкими войсками Латвию покинули три епископа (Язеп Ранцан, Болеслав Слоскан и Антоний Урбш) и 30 католических священников. Руководить архиепархией было всё труднее; поэтому митрополит А. Спрингович 25 июля 1947 г. возвёл в сан епископа инспектора Рижской Духовной семинарии Казимира Дульбинского и исполняющего обязанности ректора этой семинарии прелата Петра Строда. С последним А. Пастор был давно и хорошо знаком. С разницей в один год они учились в Семинарии и в одной "секции" (группе) – в Академии (см. выше). В 20-х – 30-х годах П. Строд был активным деятелем партии христианских крестьян и католиков.
К. Дульбинский был существенно моложе А. Пастора (на 16 лет), и мне не удалось найти данных о том, что они были ранее достаточно близки. Однако позже, когда А. Спрингович видел в К. Дульбинском своего преемника, Альфонс сблизился с ним и как мог, поддерживал его в попытках вернуться в церковное руководство (впрочем, как мы знаем, безуспешно).
Высылка брата
Хотя прелат и был освобождён 7 марта 1945 г. без предъявления обвинения, но вряд ли он мог чувствовать себя спокойно; в молодости у него уже был повод убедиться в том, что Советская власть ничего не забывает. Однако первые репрессии коснулись не его.
Постановлением Совета Министров СССР № 390-138сс от 29 января 1949 г. "на МГБ СССР возложено выселение с территории Литовской, Латвийской и Эстонской ССР кулаков с семьями". Интересно отметить, что инициатором этого постановления была прокуратура Латвии: её прокурор А. Мишутин ещё в сентябре 1948 г. направил первому секретарю ЦК КП Латвии Янису Калнберзиню письмо, в котором предлагал выслать с территории Латвии семьи "враждебно настроенных и чуждых государственному строю элементов". На основании Постановления (от 29 января) появились два документа. 12 марта 1949 г. вышел Приказ министра внутренних дел СССР № 00225 (за подписью генерал-полковника С. Круглова) "О выселении с территории Литвы, Латвии и Эстонии кулаков с семьями, семей бандитов и националистов". Согласно этому приказу, из Прибалтийских республик в четыре области (Новосибирскую, Омскую, Томскую, Иркутскую) и в Красноярский край надо было выслать 26967 семей, в том числе, в Омскую область – 6000 семей. Всего через 5 дней – 17 марта вышло Постановление Совета Министров Латвийской ССР № 282сс "О выселении из пределов Латвийской ССР кулацких семей", в соответствии с которым надо было выслать 10000 семей (на самом деле "план" перевыполнили и выслали более 13 тысяч семей!). В число выселенных "кулаков" попал и один из старших братьев Альфонса – Адам (Одумс) и его жена Анна Викентьевна (урождённая Кестутене). Хотя она вместе с мужем проходила по "категории учёта" – "латыши", но по национальности была литовкой.
К категории кулаков жители Латвии причислялись на основании материалов сельскохозяйственной переписи 1939 г., т.е. десятилетней давности. По этим материалам в собственности Адама Пастора в Деминской волости Илукстского уезда находилось 91,4 гектара земли, 5 лошадей, 22 коровы и 22 свиньи. Хозяйство, действительно, по советским меркам, кулацкое. Но ещё более криминальным было то, что его обслуживали пять постоянных рабочих и два сезонных. Альфонс Пастор рассказывал мне, что это он помог брату обзавестись таким хозяйством. Этому вполне можно поверить, т.к. Адам имел только начальное образование (4 класса) и всю жизнь был крестьянином.
Следует отметить, что хотя указанные выше Приказ МВД и Постановление СМ ЛССР были подписаны в марте (соответственно 12-го и 17-го), но работа органов госбезопасности по подготовке к выселению началась уже в феврале. Так, "Справка по материалам сельскохозяйственной переписи 1939 г.", касающаяся конкретно Адама Пастора, была подготовлена 21 февраля. А "Заключение МГБ ЛCCР о направлении [Адама] на спецпоселение" – 1-го марта. Это объясняется тем, что МГБ СССР начало свою деятельность сразу после Постановления Совмина СССР от 29 января 1949 г. В результате активной работы органов госбезопасности тысячи семей 25 марта 1949 г. были этапированы на станцию Грива, откуда они начали свой скорбный путь в Сибирь. Был среди них и Адам Пастор.
Как и другие репрессированные, Адам Пастор с женой были "оставлены навечно в местах обязательного выселения поселенцев без права возврата к прежнему месту жительства". Адам Пастор работал в Камышловском свиносовхозе (Любинский район Омской области) сторожем и должен был регистрироваться в правлении совхоза дважды в месяц: 5 и 20 числа. Преклонный возраст (65 лет), болезни и непривычно суровые условия жизни, особенно зимой, привели его к быстрой кончине. Первая его регистрация помечена 9 апреля 1949 г., а умер он 13 февраля 1950 г. Жена его не работала из-за болезни и также скоро умерла (7 января 1952г.).
Второй арест прелата и следствие
Аресты среди священников не прекращались. В 1951 г. в числе восьми духовников был арестован и Альфонс Пастор. Материал на него органы госбезопасности собирали давно.
В "Постановлении на арест" от 13 декабря 1950 г. начальник 2-го отделения 5-го отдела МГБ Латвийской ССР подполковник Лихолет обстоятельно перечисляет все "грехи" прелата перед Советской властью, включая и те, которых в действительности не было. В частности, в Постановлении указывается на то, что в "официальных материалах центрального госархива МВД Латвийской ССР" говорится: ″Пасторс Альфонс, с 1918 по 1919 год скрывался в лесах от органов Советской власти, так как обвинялся в организации белогвардейской армии″. Конечно, имелся в виду конфликт Альфонса с местными властями в Варково. Но откуда возникло обвинение в "организации белогвардейской армии″? Очень жаль, что не были приведены конкретные ссылки на "официальные материалы". Далее в Постановлении говорится: "С образованием самостоятельной буржуазной Латвии Пасторс явился идейным вдохновителем и организатором реакционной ″христианской католической партии″; на протяжении всего периода ее существования был ее лидером, а также исполнял обязанности председателя этой партии и выбирался депутатом сейма буржуазной Латвии". В отношении председателя партии и депутата Сеймов – это правда. Но что касается "идейного вдохновителя и организатора" – это уже явный перебор (хотя и лестный для прелата). Таковым был, как мы знаем, Францис Трасун. Далее, А. Пастору припомнили антибольшевистские высказывания в статьях в газете ″Латголас Вордс″. В конце Постановления прелат обвинялся в том, что "в период немецкой оккупации территории Латвийской ССР [он], встав на путь сотрудничества с оккупантами, участвовал в проведении специальных торжественных антисоветских богослужений в честь немецкой армии, богослужений о репрессированных органами Советской власти, а также в работе организации так называемой ″народная помощь″. Однако во время немецкой оккупации прелат не имел прихода, жил с митрополитом и проводил только домашние службы.
17 декабря подполковник Лихолет в сопровождении трёх сотрудников госбезопасности появился в доме митрополита А. Спринговича (ул. Маза Пилс, дом 2) и произвёл арест и обыск (личный и домашний) прелата. При обыске в качестве представителя домоуправления присутствовала Анна Япиня, служанка Гертруды Спрингович и её доверенное лицо. Во время обыска были изъяты документы (паспорт и депутатские удостоверения), разная переписка, одна книга и 12 фотокарточек. После окончания следствия (14 марта 1951 г.), всё изъятое, кроме документов, было уничтожено; судьба документов осталась неизвестной. Также при обыске была произведена опись имущества прелата; оно оказалось более, чем скромным: койка, письменный стол, шкаф, диван, две этажерки. Анна Япиня дала расписку, которой обязалась сохранить это имущество "до особого распоряжения" органов МГБ.
Прелат был помещён во внутреннюю тюрьму МГБ (иначе, тюрьма № 1) и зачислен за 5-м отделом этой структуры. Уже первые допросы (17 и 21 декабря) были далеко не доброжелательными и показали, чего хотели добиться от него следователи: прежде всего – признания в организации вооружённой борьбы против Советской власти в 1919 г., а в общем виде – признать себя "врагом Советского государства". Похоже, у следователей не было конкретных данных на этот счёт, кроме смутного упоминания в неизвестных "официальных материалах". Конечно, А. Пастор отрицал своё участие в вооружённой борьбе. Ему это делать было тем легче, что он в этой борьбе не участвовал. Первые допросы проводили разные следователи: лейтенант Чумаков (участвовавший в аресте и обыске) и старший лейтенант Пабауский. Но 22 декабря прелата передали в Следственный отдел (начальник – подполковник Пешехонов) и следствие по делу А. Пастора принял старший следователь 3-го отделения лейтенант Солдатов. Именно этот следователь занялся "выбиванием" признательных показаний. Правда, в буквальном смысле он подследственного не бил; в разговорах со мной прелат это специально подчёркивал. Солдатов использовал другие методы; в основном, это были длительные и ночные допросы. Всего этот следователь провёл 11 допросов; правильнее будет сказать, что он оформил 11 протоколов. Длительность же допросов была крайне неодинаковая. "Короткие" допросы продолжались от двух до девяти часов и перерыва не имели. Однако больше было "длительных" допросов, продолжавшихся до 13, и даже 17 часов. Такие допросы проводились с одним-двумя перерывами, длившимися, как правило, от 4 до 8 часов. Часто допросы заканчивались за полночь: в 1-2 часа ночи, а один раз и в 5 часов утра. Промежуток времени между допросами (точнее, между оформлениями протоколов) составлял от трёх до девяти суток.
Напряжённый "график" допросов, конечно, изматывал подследственного. Как говорил мне сам прелат, он иногда "отключался", т.е. не полностью терял сознание и падал, а чувствовал себя "как в тумане". В конце одного из таких допросов он подписал протокол, в котором якобы говорил, что Варковские власти его арестовывали, хотя в действительности ареста не было. Прелат рассказывал мне, что после этого он сам испугался возможности случайно проговориться при более серьёзных вопросах. Поэтому он составил обращённую к следователю фразу, в которой, призывая в свидетели Деву Марию, он обещал говорить чистую правду о том, что на поставленный вопрос он не может ответить, т.к. не знает…, не слышал…, не помнит… и т.д. Эту фразу прелат повторял в камере бесчисленное количество раз для того, что бы он мог произнести её автоматически, в полубессознательном состоянии. Может быть, это и помогало.
В отличие от "доброжелательных" (или, по крайней мере, нейтральных) допросов, производимых в 1945 г., теперь на А. Пастора оказывалось сильное давление. Следователь постоянно задавал вопросы: "С какого времени Вы стали … врагом Советского государства?", "Какой вы занимались антисоветской деятельностью?", "На предыдущих допросах вы не рассказали о своей враждебной деятельности против советского государства. Намерены ли вы теперь дать правдивые показания?", "Следствию известно, что в своих выступлениях вы клеветали на Советский строй и коммунистические партии. Расскажите о таковых выступлениях" … и так далее и тому подобное.
Основные вопросы следователя касались двух направлений (это деление – моё и, конечно, условное). Во-первых, он должен был рассказать о своей антисоветской деятельности. В этом плане прелат не мог отрицать своего участия, как в работе партии христианских крестьян, так и в работе Сеймов. Также он не мог отказаться от авторства своих статей, в которых были многочисленные антисоветские (точнее, антибольшевистские) пассажи. В этом он свою "вину" признавал. Но категорически отрицал своё участие в организации вооружённой борьбы с Советской властью в 1919 г. и в проведении антисоветских богослужений во время немецкой оккупации. При выяснении первого вопроса следователь, в частности, говорил: "В наших газетах того периода было объявлено, что вы, Пастор, являетесь государственным преступником, и кто укажет ваше местонахождение, [тому] будет выдано вознаграждение ". Лично я не думаю, что это "объявление" существовало в действительности. Скорее всего, это была провокация. Но не исключено, что в эпизоде, произошедшем в Варково, следствие пыталось найти некую аналогию в поведении А. Пастора и Наутренского священника Ксаверия Мартиненаса, который в феврале 1918 г. разрешил белолатышскому отряду устроить пулемётное гнездо на колокольне приходской церкви, и расстрелянного за это бойцами Красной армии. В следственном деле приведены протоколы допроса четырёх "свидетелей", т.е. лиц, которые знали прелата ранее. Конечно, никто из них не пытался "обелить" А. Пастора (да это было и не реально), но ни один из них не смог подтвердить эти обвинения (в вооружённой борьбе в 1919 году и в сотрудничестве с немцами). Также эти "свидетели", не смогли подтвердить антисоветскую деятельность прелата в послевоенное время. В этом отношении характерны показания одного из них: "Я знаю, что Пастор настроен антисоветски, но конкретных фактов привести не могу".
Вторым направлением вопросов было требование назвать конкретных лиц активных членов партии христианских крестьян, в т.ч. членов ЦК, фамилии священников, сотрудничавших с немецкими оккупантами и т.д. Что касается последних, прелат твёрдо отвечал, что таковых не знает. На вопрос: "На каких позициях стояло римско-католическое духовенство Латвии по отношению немецких захватчиков?", последовал ответ: "Как судья-оффициал я не вмешивался и не вникал в дела курии; по каноническим законам римско-католической церкви я должен быть независимым. В силу этого я не могу сказать, как относилось римско-католическое духовенство Латвии к немецким захватчикам" и далее: "О пособнической деятельности римско-католического духовенства Латвии для немцев мне ничего не известно". И так далее в таком же духе.
Гораздо сложнее было прелату изворачиваться в ответах на вопросы о членах ЦК и об активистах партии, поскольку он имел с ними постоянные контакты и вряд ли мог забыть их фамилии. Но и здесь он нашёл выход и называл, в основном, тех, кто давно умер, или был за границей или был уже репрессирован. Всего за время 15-ти допросов (учитывая допросы 1945 г.) прелат назвал фамилии 32-х человек. Из них в число живших в Латвии и не арестованных на то время входили: митрополит Спрингович, его племянница Гертруда, а также Антон Журомскис и Генрих Тропс – издатели и редакторы газеты "Латгалес Вордс", данные о которых следователи получили при осмотре подшивок этой газеты "с участием обвиняемого Пастор Альфонса". К числу названных прелатом лиц надо отнести и Антона Юкшинского, бывшего члена ЦК партии христианских крестьян, а на момент допроса – школьного учителя. Впрочем, А. Юкшинский попал в поле зрения органов госбезопасности гораздо раньше в связи с тем, что его младший брат Иосиф в 1945 г. был арестован за службу в полиции при немцах и осужден; арестован был (в 1950 г.) и старший его брат Виктор. Таким образом, из 32 человек, названных прелатом, 25 человек, которых можно было бы в чём-то обвинить, были вне досягаемости следствия. Для сравнения следует сказать, что один из четырёх "свидетелей", проходивших по делу А. Пастора пошёл на сотрудничество со следствием и во время одного только допроса назвал фамилии 45 человек, и некоторые из них были позже арестованы. Конечно, я далёк от того, чтобы осуждать его, т.к. неизвестно, как повёл бы себя любой из нас (в том числе и я) в той стрессовой ситуации. Методы ведения допросов в органах госбезопасности хорошо известны. Там умели "уговаривать". Иначе, как можно объяснить, что допрашиваемые "свидетели" подписывались под такими "своими" показаниями: "Будучи враждебно настроенным ко всему прогрессивному…", или "Будучи враждебно настроенным по отношению к Советской власти…", или "В реакционную христианско-католическую партию я вступил в 1925 году". И, тем не менее, факт есть факт: люди вели себя на допросах по-разному. Довольно стойко держался не только А. Пастор, но, например, и Станислав Вайкуль. (В скобках замечу, что показания таких "разговорчивых" допрашиваемых для историка гораздо информативнее и интереснее, чем показания подследственных вроде А. Пастора, которые больше молчали и всё отрицали.)
Следователь спрашивал прелата и о связях А. Спринговича и курии с Ватиканом (после войны). Отдельно интересовало лейтенанта Солдатова, как была получена булла от папы Пия XII на посвящение в епископы П. Строда и К. Дульбинского. Ответы прелата были однотипны: "Ничего мне об этом неизвестно". На вопрос, предусматривала ли партия христианских крестьян сближение (связь) с Ватиканом, прелат отвечал: "Я – Пастор Альфонс, стоял за … сближение с Ватиканом, однако в программе и уставе партии христианских крестьян и католиков об этом не записано".
Солдатов старался собрать как можно больше компромата на митрополита Антония Спринговича, выясняя его роль в формировании политики "фашистской" партии христианских крестьян, в "культивировании" антисоветских настроений в среде духовенства, пытаясь уличить его в сотрудничестве с немцами. Прелат всё категорически отрицал. Но кое-кто из упомянутых выше "свидетелей" (не из среды священников) подобные обвинения подтверждал.
На вопрос о репрессированных членах его семьи А. Пастор сразу же рассказал о своём брате Адаме (который не так давно умер на выселении в Омской области). Но следователю пришлось приложить немало усилий, чтобы прелат "вспомнил" о самом старшем брате, Игнатии Пасторе, жившем в Ленинграде и осуждённом и сосланном в 1934 г.
Скупо вспоминая о времени, проведённом во внутренней тюрьме МГБ, прелат говорил мне ещё об одном вопросе, который давно мучил органы госбезопасности. Речь идёт о деньгах и ценностях, которые, по данным этих органов, правительство К. Ульманиса успело вывести из Государственного банка Латвии до прихода Советской власти в 1940 г. Учитывая, что прелат являлся членом дисконтной комиссии Латвийского Госбанка и членом Совета Земельного банка, следователь (по словам прелата) неоднократно спрашивал его о судьбе этих ценностей, куда они были переведены и т.д. Как говорил мне А. Пастор, конечно, он утверждал, что ничего об этом не знает. У меня нет оснований не верить прелату в отношении реальности подобных вопросов, но я не нашёл ни одного упоминания об этих ценностях в протоколах допросов, за исключением требования разъяснить, в чём именно заключалась его деятельность в банках. Может быть, тогда следователь и спрашивал прелата о судьбе латвийских денег и золота? Но в протоколе допроса это не было отражено.
На большинство предложений следователя назвать какие-либо фамилии, А. Пастор неизменно отвечал: "За давностью времени состав центральной ревизионной комиссии я не помню", "… за давностью времени руководящих лиц отделений и уездных комитетов я не помню", "Кто выставил мою кандидатуру на должность председателя ЦК партии, я сейчас не помню", "Являлись ли перечисленные в вопросе лица членами партии ″христианских крестьян и католиков″ я сейчас за давностью времени не помню", а также: "Антисоветской деятельностью я не занимался и её не проводил", "Никакого участия в организации белогвардейских отрядов я не принимал", "Никаких проповедей я при немцах не произносил", "О пособнической деятельности римско-католического духовенства Латвии для немцев мне ничего не известно", "Никаких связей с бандитами и нелегалами я не имел и, вообще, таковых не знаю".
Несомненно, подобные "провалы" памяти и категорическое отрицание предъявляемых обвинений выводили следователя из себя. Лейтенант Солдатов неоднократно упрекал прелата в неискренности и возмущался его нежеланием сотрудничать со следствием. Однако, на вопросы следователя, вроде "В силу чего вы так неискренне ведёте себя на следствии?", неизменно звучал ответ: "Я показываю правильно, ибо я ничего не знаю".
Следствие затягивалось. На его производство отпускалось только два месяца (со дня ареста), и оно должно было окончиться 17 февраля 1950 г. В связи с тем, что арестованный так и не признал своей вины по всем предъявленным обвинениям, следователь просил Прокуратуру продлить срок следствия на один месяц, до 17 марта. Как и следовало ожидать, прокурор пошёл навстречу. Постановление о продлении срока следствия было утверждено не кем-то внутри отдела, а Зам. Министра ГБ ЛССР полковником Я.Я. Веверсом и согласовано Прокуратурой. Видимо, подобное продление срока было явлением нечастым. Однако на последовавших за тем допросах в показаниях прелата ничего не изменилось. Следствие пришлось завершать.
Рассмотрим его результаты.
В постановлениях на арест (от 14 декабря 1950 г.) и о продлении срока следствия (от 15 февраля 1951 г.) прелат обвинялся в преступлениях по статьям: 58-3, 58-4, 58-10 часть II.
Что же это были за статьи? Для начала отметим, что в 50-е годы судопроизводство использовало Уголовный кодекс 1926 г., который с многочисленными изменениями и дополнениями действовал до 1 января 1961 г. Однако указанные выше статьи практически не менялись с 6 июня 1927 г. (за исключением статьи 58-10).
Ниже приводится содержание статей по Уголовному кодексу, изданному в 1951 г.
Статья 58-3 (или 583): "Сношения в контрреволюционных целях с иностранным государством или отдельными его представителями, а равно способствование каким бы то ни было способом иностранному государству, находящемуся с Союзом ССР в состоянии войны или ведущему с ним борьбу путем интервенции или блокады, – влекут за собой меры социальной защиты, указанные в ст. 582 настоящего кодекса". Основная мера наказания по ст. 582 – расстрел. Под статью 583 подпадало предполагаемое сотрудничество прелата с немецкими оккупационными властями и его связи с Ватиканом.
Автор: Пастор Владимир Евгеньевич Раздел: История России Дата публикации: 03.07.2015 17:53:50
Вас могут заинтересовать другие материалы из данного раздела:
Герои моей малой Родины сквозь века
Нижнее Анчиково. Небольшая деревня в Чувашии. Таких селений в нашей необъятной стране многие тысячи. Но как же близка для каждого родная деревня! Она – синоним Родины. России есть кем гордиться, много у неё героев. Мне же хочется рассказать о выходце из малюсенькой деревушки Нижнее Анчиково, о человеке, который первым из чуваш получил звание Героя Советского Союза. Сергей Николаевич Бутяков, он – первый среди первых, лучший из лучших. Как же случилось так, что скромный чувашский паренёк прославил наш Козловский район?.
Чем больше я встречаюсь с людьми, тем больше удивляюсь тому, как мало мы знаем о своих земляках, соседях по дому, а иногда и по площадке. Встреча с жительницей Сосногорска Надеждой Алексеевной Литвиненко лишний раз убедила меня в этом. Надежда Алексеевна – замечательный человек, всегда готовый прийти на помощь, с не очерствевшей душой, хотя и пережить ей пришлось немало. Она рассказала мне, что помнит из детства и то, о чём узнала уже повзрослев..
Человек Сталинграда или невымышленная жизнь незабытых людей
Наименее освещенной в свете современной исторической науки является проблема воспроизводства и сохранения региональной истории и культуры, которая весьма значительно влияет на современные региональные национально-этнические, социальные, экономические и политические процессы. Государственническая школа исторических исследований повсеместно искоренила понятие личности и ее значимости в недавней ретроспективе. .
Но 22 июня 1941 года началась Великая Отечественная война и на хрупкие детские плечи легла тяжесть невзгод и бедствий военных лет. В суровые годы войны, дети не оставались в стороне, а принимали активное участие в достижении победы. И вклад детей в победу был очень весом. .
Олимпиада по истории как опыт профессионализации (на примере II Сибирского тура Всероссийской олимпиады по истории г. Омск 30.09.13-02.10.13)
Сегодня опыт профессионализации имеет большое значение для студента педагогического вуза. В условиях перехода основной школы на ФГОС II, когда на смену когнитивной приходит деятельностно-ценностная парадигма образования, любому студенту необходимо сформировать представления о том, что же такое деятельностный подход, и каким образом его можно реализовывать в рамках школы? .
Патриотическое воспитание студенческой молодежи на примере князя Дмитрия Пожарского
Смутное время в России в начале XVII в. является знаковым явлением в отечественной истории. Его последствия в значительной степени определили характер и динамику последующего развития страны. Смута оставила неизгладимый след в сознании русских людей, стала для них важнейшей вехой исторической памяти..
Два года назад в нашей стране состоялся телепроект «Имя России». Перед гражданами был поставлен вопрос о том, кто является лучшим деятелем России за всю её историю..
Я хочу рассказать вам историю, которую слышал от одного знакомого художника. Она передавалась из века в век, из уст в уста. Эта история о великом иконописце, философе и творце Феофане Греке..
«И будет помнить вся Россия…»: Отечественная война 1812 года и Бородинское сражение в народных преданиях и в некоторых редких документах Олонецкой губернии. Историческое эссе-исследование.
Наша исследовательская работа уникальна: никто еще не рассматривал тему преданий Олонецкой губернии, возникших на основе реальных событий войны. Мы хотим рассказать о том, что о Бородинской битве действительно помнила вся Россия – на примере отдаленной от мест событий Олонецкой губернии. Мы впервые создаем в работе электронную карту с указанием деревень губернии, откуда происходили наши земляки - герои Отечественной войны 1812 года.
В каждой семье хранятся предания, связанные с войной. Хранителями семейных преданий являются бабушки: старшее поколение семьи. Давно нет в живых моей прабабушки Стародубцевой Елизаветы Степановны (1919-1991), но её воспоминания о военных годах хранит её дочь, моя бабушка Любовь Степановна..
